Арик потянул меня.

— Пойдём, Влад! Ягу слушать надо!

Я поднялся и пошёл. Не потому, что такой послушный, а потому, что спорить не осталось ни сил, ни желания.

Парилка вроде была небольшой, но, как ни странно, мы действительно вместились все. И Боря с Игорем Петровичем и Григорием Ефимовичем с нами.

А ещё там присутствовал бородатый и лохматый старичок. Он командовал в бане. Заставил нас улечься на полок и… И поддав жару, начал махать запаренными заранее вениками — сразу двумя. Да не просто махать, а по науке! Поначалу легонько гонял пар над нами, не прикасаясь к телам. Потом слегка похлопывал и прижимал веником горячий пар к коже потом прижимал уже сам горячий веник, прогревая…

Нас было много, но он успевал работать со всеми, и это было удивительно.

Именно в тот момент, когда я удивился, как он так справляется, мужичок довольно разулыбался в косматую бороду:

— Ожил, значит!

Я вспомнил, как Чёрный говорил мне поприветствовать лешего и поблагодарить древесницу, и, как только слез с полка, в память о Чёрном поклонился:

— Спасибо, банник! Это лучшая баня на свете!

— Вот и ладно! — ответил мужичок и исчез, прихватив веник и мыло, которые старуха поднесла ему перед баней.

Я сидел на скамейке возле дома в штанах и рубахе, которые старуха выдала взамен моей одежды. Точнее, чистое она выдала всем. И откуда у неё столько запасов? Наши вещи же заставила скидать в бак. Сказала: банница позаботится. Нам, мол, всё равно спешить некуда, а грязную одежду на чистое тело надевать негоже.

Так-то она права, в чистом лучше, хотя спешить… спешить было куда. Но я сидел на скамейке и мне не хотелось шевелиться. Казалось, уйти отсюда — это всё равно что признать: Чёрный уже никогда не появится.

Я сидел на скамье и смотрел за реку, туда, где остался мой друг и брат.

Нет, я не вёл с ним мысленных разговоров. Я знал, что не услышу ответа, и это было невыносимо. Я смотрел за реку и вспоминал разные моменты: вот я угощаю его квасом, вот он спрашивает, что такое попкорн и говорит, что хочет попробовать… вот древесница, леший… разговор Чёрного с Чернобогом… вот Чёрный предупреждает о подслушивающем устройстве, советует, как помочь Григорию Ефимовичу, тому, кто его запер в подвале… вот помогает мне открыть портал в торговом центре… подсказывает жечь мост через Смородину… жертвует собой…

Чёрный так много для меня значил. Я раньше не задумывался об этом.

Подошёл Арик, сел рядом. Помолчал немного и спросил:

— Я что-то могу для тебя сделать?

Я покачал головой. А потом поделился:

— Чёрного больше нет.

— Наверное, он был хорошим… — посочувствовал Арик.

— Да. Он был мне настоящим другом.

Арик застыл. Потом кивнул и сказал:

— Пойдём, Яга зовёт есть.

Голос его прозвучал так, словно тьма Исподнего мира на излёте зацепила Арика, хлестнула в самое сердце.

Я поднялся и пошёл за Ариком к столу. Стол был накрыт во дворе, под яблоней с жёлтыми наливными яблочками — протяни руку и сорви.

Уже вечерело. Было прохладно. «Чива-чива-чивачик чи-чива» — заливалась большая синица. «Чи-чи-чи-чи-чрррр» — отвечала чечётка. «Фитивач-фитивач-фить-фить-фитивач» — вступал щегол. Я понимал, что различаю их голоса остатками памяти Велеса, ещё догоравшими во мне.

Я слышал птиц и не слышал.

Ну как не слышал? Слышал прекрасно! Хоть и старался подавить в себе — чего это я слушаю их пение, когда Велес не слышит! А он скотий бог! Он заботился о животных и об этих пичужках тоже. Теперь о них некому позаботиться.

— Ну и чего встал как истукан? — проворчала старуха. — Неча стоять, садись, ешь!

Я вспомнил, как Григорий Ефимович говорил, мол, в Исподнем мире есть не надо. Но мы же уже в мире живых?.. Я глянул на Григория Ефимовича, он пропустил на скамью Агафью Ефимовну и сел рядом. Боря с Игорем Петровичем усаживались тоже. И все наши… А я почему-то ждал, что кто-нибудь скажет: есть всё ещё нельзя.

Но тут старуха подтолкнула меня в спину, и я опустился на скамейку.

Угощенье было простым: щи в чугунке стояли на подставке и вкусно пахли, из чугунка торчал половник. В большой миске лежали вареные яйца, в соседней миске — нарезанное тонкими ломтями сало, рядом — малосольные огурчики… И хлеб! Душистый хлеб, явно не из магазина. И ещё кувшин с квасом…

Как только я увидел квас, в душе засвербело.

Естественно, я первым делом налил в чашку квасу и…

Я встал, поднял чашку и громко сказал:

— Посвящаю этот квас Чёрному. Во славу великого Велеса! Ибо нефиг!

И когда все наши, включая Ефимычей, меня поддержали и помянули Чёрного, выпив ему квасу и сожрав для него первую ложку, я решил, что отныне буду всю пищу посвящать ему! Поэтому, как только Баба-яга протянула мне миску со щами, я так и сделал — первую ложку сожрал другу и брату.

— Вот и правильно! — улыбнулась старуха, ласково похлопав меня по плечу. — Ешь на здоровье!

Не зря говорят, что аппетит приходит во время еды. На первые ложки вкуснющих щей организм отозвался зверским аппетитом. Мне даже странно стало, что я раздумывал, стоит ли есть.

После бани и особенно после ужина в душе помимо воли появилась радость жизни. А ещё появилась сонливость, я с удовольствием сейчас вытянулся бы даже на подстилке из лапника в нашем лесном лагере, не говоря уж о кровати.

Мне стало стыдно за мои желания: Чёрный больше не сможет спать. Он больше ничего не сможет — ни радоваться, ни печалится.

Поэтому я вышел из-за стола, опять же в память о друге и брате поблагодарил Ягу за угощенье и пошёл на скамью у крыльца.

Чугунок со щами Бабы-яги оказался бездонным — всем хватило добавки. Сытые парни один за одним тоже выходили из-за стола, благодарили хозяйку, и кто-то шёл к ручью, кто-то ложился в стороне на травку, кто-то лакомился наливными яблочками. Девчонки же остались помочь хозяйке убрать посуду.

Агафья Ефимовна тоже хотела помочь, но старуха зыркнула на неё и проворчала:

— Мне не перед кем хвастать, что саму Лелю в судомойках держала. Так что пусть девки справляются. Ты посиди. Ну а я пока на всех постелю.

Погода была по-летнему чудесной — тепло, безветренно, хотя, едва солнце село, сразу потянуло осенней свежестью.

Баба-яга сновала то в избушку, то во двор, а я сидел и наблюдал за Дёмой. Он, задрав хвост, крутился вокруг хозяйки.

Едва не запнувшись о Дёму, старуха рявкнула:

— Брысь, паршивец, наступлю! Иди вон, встречай мамку, она тож по тебе соскучилась…

И я увидел, как по тропинке со стороны леса, точно так же задрав хвост, чешет второй Дёма… Точная копия моего. Вернее, копией был Дёма… уменьшенной копией. А по тропинке бежал трусцой прообраз.

Мой паршивец с громким мявом кинулся навстречу.

Столько нежности, ласки, мурчания я не видел никогда! Дёма тёрся о взрослую кошку, громко тарахтел, а она вылизывала его и тоже тарахтела.

Поласкавшись, кошка и котёнок бок о бок потрусили к избушке.

Прибежав во двор, кошка сунулась к Бабе-яге, та погладила её, с улыбкой проворчав:

— Некогда мне. Вот спать гостей уложу, тогда и доложишься. Иди пока с сыночкой пообщайся, соскучилась поди.

Кошка благодарно ткнулась в руку Бабы-яги, развернулась, в два прыжка запрыгнула на ветку яблони и вытянулась там.

Кошкиному хвосту места на ветке не осталось и тот свесился. Мой Дёма понаблюдал за нервно покачивающимся хвостом, потом вскарабкался на ветку по стволу. Залез позади кошки и, наступая на только ему видимые не занятые кошкиным телом места на ветке, добрался до её головы. Кошка, не вставая, начала вылизывать Дёму. Тот едва не свалился — уцепился когтями.

Он был доволен! Дёма был счастлив! Он никак не мог наластиться, нарадоваться…

И тут до меня накрыло: это же его мамка! Его дом! Выходит, Дёма вернулся домой!

Чёрт! Что же такое получается? Дёма не мой? Но ведь я нашёл его на городской улице! Как его, совсем маленького, туда занесло? Ведь он был совсем малышом, когда я его подобрал! Теперь-то вон как подрос, скоро мамку догонит! Мамку…